В связи с юбилеем Октябрьской революции о ней уже сказано и ещё будет сказано много. Однако главным недостатком практически всех этих высказываний и мнений является их национальная узость. В революции сегодня видят преимущественно местное, региональное явление, касающееся России и стран постсоветского пространства. Была ли революция благом или злом для России, являлся ли большевизм продолжением особой русской цивилизационной традиции или радикальным с ней разрывом? Аналогичным образом в Беларуси обсуждение Октября в основном сводится к перипетиям образования белорусской государственности и последствиям советской национальной политики. О глобальных устремлениях Октября обычно не вспоминают, а если и вспоминают, то нехотя и, как правило, в негативном ключе («большевики положили Россию на заклание ради химеры мировой революции» или что-то в таком роде).

Между тем Октябрь был знаковым событием глобальной, общечеловеческой истории, и именно в таком контексте он и должен в первую очередь рассматриваться и оцениваться. Октябрьская революция явилась порождением одной из базовых и долговременных тенденций в развитии человечества — тенденции к глобализации и универсализации, к преодолению социальной раздробленности и порождаемых ею классовой дифференциации и культурно-коммуникативных барьеров.

Человеческая социальность была унаследована в формах, доставшихся людям от обезьяньих предков, живших рассеянными малыми группами, конкурировавшими в борьбе за территорию и ресурсы. Ксенофобия и неприятие «чужого», вшитые в сознание подобного «общества малых групп», оборачивались тем, что принципы социальной солидарности и альтруизма распространялись только на членов этих малых групп и не касались чужаков. Описанная когда-то Томасом Гоббсом «война всех против всех» в силу этого носила не межличностный, а межгрупповой характер. К тому же развитие культуры как особого атрибута человеческой социальности по мере рассеяния групп людей по поверхности планеты вело к накоплению культурных отличий, формированию культурно-языковых барьеров, которые, в свою очередь, превращались в важные маркеры отличия «своих» от «чужих».

Вместе с тем эта социокультурная раздробленность всегда входила в противоречие с объективным развитием цивилизации. Усложнение технологий и увеличение масштабов хозяйствования вовлекали в совместную деятельность всё большее количество людей, что, в свою очередь, превращало культурные барьеры и связанные с ними межгрупповые фобии и конфликты в серьёзное препятствие. Поэтому изживание культурной и социальной раздробленности издавна было одной из основных тем социально-политической мысли человечества. Здесь можно вспомнить и миф о вавилонском столпотворении, в котором языковая раздробленность представлена как небесная кара, и космополитические идеи Античности, и, наконец, универсализм мировых монотеистических религий, для которых перед Богом нет «ни эллина, ни иудея».

В практической плоскости это выражалось в формировании больших универсальных культур, игравших роль «плавильных котлов», разрушавших межкультурные барьеры и формировавших общее коммуникативное пространство на большой территориальной протяжённости. Это и «античная глобализация» эпохи эллинизма, латинизация ойкумены при Римской империи, иероглифическая китайская культура, объединившая разрозненные ханьские племена, исламизация/арабизация Ближнего Востока и т. п.

Однако говорить о преодолении глубинных архетипов межгрупповой вражды не приходится вплоть до настоящего времени. Универсальные культуры, стирая межгрупповые различия и барьеры, просто переносили их на другой, более «высокий» уровень: «цивилизованные» эллины и римляне противопоставляли себя «варварским» народам, последователи монотеистических культов — иноверцам и еретикам. С развитием производящей экономики межкультурные барьеры дополняются классовыми. Появление материальных и ресурсных излишков повлекло за собой их неравномерное распределение между разными социальными группами даже в рамках одного культурного пространства. Это неравенство со временем закрепляется в правовых нормах и традициях, формирующиеся классы обрастают собственной мифологией и культурными отличиями-маркерами (вплоть до разных языков), переходы из одного класса в другой оказываются либо затруднёнными (сословная модель), либо невозможными вовсе (касты).

В немалой степени консервации социальной раздробленности способствовал низкий уровень технологий, которые вплоть до промышленной революции базировались на ручном труде, а также неразвитость транспортных сообщений, что в совокупности способствовало воспроизводству культурной замкнутости и порождаемых ею коммуникационных барьеров и фобий.

Таким образом, в эпоху «от аграрной до промышленной революции» процесс складывания больших универсальных культур оставался ограниченным уровнем технологического развития. Как следствие, сами эти универсальные культуры были территориально ограниченными (т. н. «локальные цивилизации», ни одна из которых не достигала по-настоящему глобального уровня), а внутри них сохранялись глубокие региональные отличия, усугублённые классовыми барьерами (в форме сословий или каст).

Капитализм и промышленная революция стали новым шагом в глобализации человечества. Становление капитализма означало ломку устоявшейся сословной структуры, когда буржуазия, выраставшая из средневекового торгово-ремесленного сословия европейских городов, сокрушила многовековое господство земельной аристократии, а разорившееся крестьянство стало пополнять ряды городского пролетариата. Промышленная революция, со своей стороны, создала невиданные предпосылки для хозяйственной интеграции в мировых масштабах. Вместе с экономической глобализацией пришла и глобализация культурная, сделавшая Запад по-настоящему мировой цивилизацией, задающей культурные нормы и ценности в планетарном масштабе.

Тем не менее капитализм остаётся глубоко противоречивым обществом социальных барьеров и неравенства. Оформление конкурирующих центров накопления капитала в «национальные государства» способствовало воспроизводству на новом этапе культурно-языковой раздробленности.

Именно из этих противоречий рождались идеи, приведшие впоследствии к Октябрьской революции. Коммунистическое общество было призвано исправить дисбалансы капитализма, связанные с социальным неравенством и эксплуатацией человека человеком. Кроме того, коммунизм мыслился как глобальная перспектива для всего человечества, которое в будущем должно преобразиться в единый мир «без Россий, без Латвий». Этот глобалистский аспект коммунизма всегда предполагался как стратегическая цель, хотя и остался наименее разработанным, поскольку, вдохновленный идеями Маркса и его последователей, коммунизм концентрировался в первую очередь на проблематике классовой борьбы. Впоследствии классовая однобокость сыграет не последнюю роль в крахе советского коммунизма.

Долгое время попутчиками революционного коммунизма было движение эсперантистов — сторонников всемирного наднационального языка, который, по мнению многих энтузиастов, мог в будущем заменить национальные языки в качестве основного средства общения, а также связанный с эсперантизмом безнационализм, выступавший за полное стирание национальных, культурных и языковых барьеров между людьми.

Зародившись в недрах капиталистического общества как его бескомпромиссная критика, коммунизм унаследовал от капитализма веру в техническое могущество и прогрессивное развитие человечества. Коммунистический глобализм и универсализм также опирались на тенденции, в значительной мере реализованные капитализмом. К началу ХХ века капитализм уже был «беременным» коммунизмом, окончательному «рождению» которого поспособствовала катастрофа Первой мировой войны.

Советский коммунизм: почему не получилось

Возникает закономерный вопрос: если коммунизм был закономерным результатом едва ли не всего человеческого развития, почему же советский эксперимент так быстро и, в общем-то, бесславно закончился? Взгляд на советский коммунизм как на тупиковый путь, к тому же стоивший огромного числа человеческих жизней, сегодня весьма распространён. Отсюда и закономерное утверждение, озвученное пресс-секретарём В. Путина, что 7 ноября «отмечать нечего». Столь же распространено убеждение, что опыт СССР доказал невозможность и утопичность коммунизма, его фундаментальное противоречие самой человеческой природе, в которую заложены собственнические инстинкты и склонность к конкуренции.

Все эти антисоветские в своей основе утверждения, на самом деле, базируются на логике советской же пропаганды, утверждавшей достижимость «настоящего» коммунизма в близкой исторической перспективе, и что именно СССР открыл прямой и самый короткий путь к этому желаемому коммунизму. Можно сказать, что большевиков подвело пресловутое сталинское «головокружение от успехов», хотя иллюзорность быстрого перехода к капитализму (в том числе и для многих западных наблюдателей) действительно стала очевидной уже на излёте советской эры.

Хорошо известно, что ни один глобальный фазовый переход в истории человечества не совершался быстро и безболезненно. Напротив, подобные переходы всегда носили растянутый во времени и нелинейный характер,с множеством откатов и «тупиков». Чего далеко ходить, достаточно вспомнить историю становления того же капитализма, которому понадобилось не одно столетие, чтобы преодолеть сопротивление и сокрушить устои старого феодального общества.

Очевидно, было бы верхом исторической самонадеянности полагать, что коммунизму удастся сломить такого «монстра», как глобальный капитализм, за считанные десятилетия. Конечно, история — штука вариативная, и после Октября были точки бифуркации, в которых ударная волна революции могла распространиться гораздо дальше, чем это произошло на самом деле. В конце концов, «мировая революция» долгое время не казалась чем-то невероятным даже многим её закоренелым противникам. Впрочем, даже если бы коммунистическому интернационалу удалось бы каким-то образом установить свою власть в мировом масштабе, ещё неизвестно, какие «термидоры» и «реставрации» ждали бы и при таком сценарии.

Если же говорить о реальном развитии событий, то в советском проекте изначально были заложены существенные изъяны, которые и привели его к краху. Опять же, само по себе наличие этих изъянов не означало фатальную предопределённость, однако задавало существенные предпосылки для реализации негативного сценария.

По большому счёту, все эти изъяны стали очевидны уже в первые полтора десятилетия существования советской власти и были блестяще обобщены в известной работе Л. Д. Троцкого «Преданная революция». Читая Троцкого, поражаешься, насколько актуально до сих пор звучит его критика сталинского СССР и насколько точны оказались прогнозы относительно его возможной дальнейшей судьбы.

Первым таким «недостатком», определившим многое, стала сама Россия как страна, превратившаяся в базу мировой революции. Теоретическая схема марксистов была построена на убеждении, что первоначально мировая революция восторжествует в развитых странах капиталистического «центра», откуда и будет распространяться на мировую «периферию», частью которой в начале ХХ века была, безусловно, и Россия. Сами большевики первоначально рассматривали победу революции в России как историческую случайность и были ориентированы на её экспансию в страны Запада. Когда же этого не произошло, возник первый мировоззренческий кризис советского коммунизма, обернувшийся расколом между «идеалистами» («троцкистами»), настаивавшими на продолжении курса на мировую революцию, и «реалистами» («сталинистами»), избравшими стратегию построения социализма в отдельно взятой стране и отложившими мировую революцию в неопределённое будущее.

Сегодня сложно сказать, чем могла бы обернуться «троцкистская» альтернатива, однако критика победившего сталинизма, данная Троцким, оказалась провидчески точна.

Отсталость страны победившей революции стала долговременным фактором, ограничивавшим её возможности и обусловившим фатальное для советского коммунизма перерождение системы. Отсталость страны, и это верно подметил Троцкий, превращала «запертую» в ней революцию не столько в стратегию построения нового общества, сколько в инструмент догоняющего развития. Действительно, «погоня» за развитыми странами Запада при одновременном отрицании основ их строя довлела над советской системой весь период её существования, и эта мировоззренческая шизофреничность сыграла не последнюю роль в дискредитации СССР в глазах собственных граждан.

Архаичность российского общества с его неизжитой «самодержавной» традицией — политическим авторитаризмом, легитимированным религиозной мифологией, — способствовала огрублению и примитивизации коммунистической идеи, которая стремительно «мутировала» в набор застывших квазирелигиозных догм. Политический строй большевизма также быстро обретал архаичные квазисамодержавные черты. Ведь и сами советские вожди были во многом порождением этой архаичной «варварской» культуры. Взять того же Сталина, выросшего в патриархальном захолустье на окраине империи, с детства впитавшего грубость и жестокость окружающей социальной среды (в том числе в семье), что не могло не сказаться и на его характере как политика.

Перерождению советского коммунизма в квазисамодержавие немало поспособствовала изначально выстраивавшаяся большевиками система партийной диктатуры (подаваемой как «диктатура пролетариата»), опиравшейся на бюрократическое управление. Неизбежность бюрократизированного «социалистического» государства как одного из этапов по пути к коммунизму признавал и Троцкий, который, однако, постоянно предупреждал об угрозе буржуазного перерождения государственной бюрократии, стремящейся превратиться в новый правящий слой, который присваивает общественные ресурсы и средства производства. Опасность усугублялась тем, что в условиях крайне бедного общества, каким была Россия, материальные стимулы трудовой деятельности не только не ослабевали, а, напротив, усиливались, поэтому погоня за властью и даваемыми ею материальными привилегиями становилась одним из главных мотивов деятельности многих выдвигаемых советской властью чиновников и партийных аппаратчиков.

В качестве противоядия Троцкий видел контроль над бюрократией со стороны партии и других общественных организаций (включая систему Советов), при этом жизненно важным считал сохранение идейного плюрализма и борьбы фракций внутри самой парии. Однако в сталинском СССР происходило прямо противоположное: сращение партийного и бюрократического аппарата в условиях тотального идеологического единомыслия. Сталин «изобрёл» собственный метод борьбы с обуржуазиванием бюрократии — в виде развитой системы полицейской слежки и периодически обрушиваемых на управленческий аппарат «чисток». Однако дальнейший ход событий вновь подтвердил правоту Троцкого, приводившего многочисленные примеры буржуазного перерождения правящего слоя в сталинском СССР. После смерти Сталина правящей верхушкой было организовано развенчание «культа личности», гарантировавшее остановку репрессивных практик и обеспечившее личную неприкосновенность элит. Что, в свою очередь, стало ещё одним шагом к их олигархизации и капиталистическому перерождению.

Политический реализм Сталина во внешней политике обернулся постепенным упадком и деморализацией мирового коммунистического движения. Безусловно, в курсе на «социализм в одной стране» и мирное сосуществование двух систем было своё рациональное звено, а троцкистский курс на «перманентную революцию» мог привести к очень быстрому уничтожению СССР.

Тем не менее своим внешнеполитическим «прагматизмом» СССР во многом подыгрывал Западу в удушении коммунистического сопротивления. Кроме того, высокомерный тон имперской бюрократии, который Москва взяла в отношениях с зарубежными коммунистами, также отталкивал многих. Даже в рядах своих единомышленников СССР зачастую не удавалось избавиться от имиджа отсталой и авторитарной страны, который шлейфом тянулся за ним со времён Российской империи.

Русофобские нотки, замешанные на представлениях об отсталости и «варварстве» России, проскальзывали уже в высказываниях венгерского коммуниста Белы Куна, который при помощи «красной» Москвы пытался разжечь пожар революции у себя в стране.

Даже в рядах коммунистов национальных республик СССР тлели подобные настроения. Достаточно вспомнить известный лозунг «Прочь от Москвы!» украинского национал-коммуниста М. Хвылевого, основанный на убеждении, что отсталая Россия не способна предложить Украине убедительный образец коммунистического общества.

После Второй мировой войны, когда престиж СССР и коммунистических идей в мире был высок как никогда, Сталин снова не пошёл на экспорт революции, заключив с Западом империалистическую де-факто сделку о разделе сфер влияния. В этом решении была своя рациональная логика, поскольку разорённый войной СССР вряд ли бы выдержал открытое столкновение с Западом, а буфер в виде стран «социалистического лагеря» становился хорошим геополитическим подспорьем в нарождающейся холодной войне. Однако экспорт в Восточную Европу сталинской модели социализма с его имперски-бюрократическими методами управления, идеологическим тоталитаризмом и склонностью к репрессиям, как показал дальнейший опыт, надолго дискредитировал коммунистические идеи в этом регионе, заодно превратив его в оплот антироссийских настроений.

Безусловно, сталинская модель социализма при всех описанных недостатках имела и свои преимущества и в принципе обладала потенциалом для развития. Несмотря на все издержки, в СССР удалось совершить колоссальный индустриальный рывок и обеспечить прорывное развитие в ряде отраслей (космонавтика, атомная энергетика, ВПК), рос образовательный и культурный уровень, а также уровень благосостояния.

«Золотым веком» СССР стали времена хрущёвской «оттепели», во многом вопреки, а не благодаря личности самого Хрущёва. Это было время, когда эксцессы сталинской эпохи остались в прошлом, зато страна пожинала плоды предшествующей мобилизации. Символом этого времени стал выход человека в космос, казалось бы, зримо подтверждавший торжество коммунистических идей и искупавший предыдущие жертвы и просчёты. Это было время, когда престиж коммунизма был всё ещё высок, и оптимистическое мироощущение находило своё выражение в футуристических фантазиях И. Ефремова и ранних Стругацких. Сама система стала намного человечней и комфортней: на смену сталинским «дворцам» в окружении бараков пришли кварталы неказистых хрущёвок, которые, однако, были настоящей революцией в благоустройстве повседневной жизни.

Но несмотря на всё это, система продолжила инерционное движение, оставаясь в рамках всё той же сталинской в своей основе системы партийно-бюрократического централизма и идеологического тоталитаризма, нищета которого становилась всё более очевидной по мере интеллектуального взросления общества. Партийная номенклатура, избавленная от «кнута» репрессий, стремительно трансформировалась в привилегированный класс, всё более тяготящийся обязательствами, налагаемыми на него коммунистической идеологией. Командные методы управления, эффективные в эпоху сталинской мобилизации, к 1970-м годам достигли потолка своих возможностей, становясь уже тормозом развития.

СССР так и не смог обеспечить уровень потребления, сопоставимый с развитыми странами Запада, что стало ещё одним ударом по советскому коммунизму. И дело здесь вовсе не в мифической «неэффективности» советской системы. СССР жил в постоянной ситуации ресурсного голода. Вступив в «гонку» с капитализмом на изначально намного более низком технологическом уровне, пережив ряд разрушительных социально-политических катаклизмов, СССР был вынужден опираться исключительно на собственные ресурсы, которые шли не только на внутренние нужды, но и на поддержку дружественных стран и режимов по всему миру.

Вопреки расхожему мнению, ресурсная база СССР для решения столь масштабных задач была отнюдь не так велика, и жертвой этого ресурсодефицита как раз и стала сфера бытовой повседневности советских граждан, развитие которой осуществлялось во многом по остаточному принципу. Хотя общий уровень жизни, несмотря на эти неблагоприятные вводные, неуклонно рос, и СССР по всем параметрам социально-экономического развития далеко опережал страны капиталистической периферии (третий мир), недовольство таким положением вещей также нарастало, особенно на фоне видимого потребительского изобилия на Западе, которое сквозь «железный занавес» начинало рисоваться в исключительно радужном свете.

Западный капитализм, изначально превосходивший СССР по уровню как технологического развития, так и материального обеспечения граждан, подпитываемый ресурсами всей мировой периферии, благодаря «коммунистической угрозе» получил дополнительные стимулы к развитию как в области технологических инноваций, так и в социальной сфере, где благодаря социальному государству и высокому уровню потребления удалось сгладить классовые противоречия и снять революционную угрозу. Поэтому авторы, склонные рассматривать советский коммунизм как специфическую подсистему глобального капитализма (И. Валлерстайн, А. Фурсов), имеют для того определённые основания.

В результате всего этого стечения обстоятельств к середине 1980-х годов СССР подошёл глубоко нездоровым и деморализованным обществом. Вера в коммунизм была подорвана, для его обновления не оказалось ни подходящих людей, ни идей, зато выросла и окрепла прослойка заинтересованных в капиталистической реставрации — переродившаяся номенклатура, комсомольские карьеристы, различные «теневики» и спекулянты, паразитировавшие на скудости потребительского рынка…

Заключение

Чему учит эта печальная история? Она учит тому, что СССР был первой попыткой построения нового общества, попыткой грандиозной и в конечном счёте неудачной, хотя неудача эта была во многом закономерна. Однако сама по себе она вовсе не доказывает нежизнеспособности коммунизма и отнюдь не дезавуирует те смыслы и идеи, которые были подняты революционной волной сто лет назад. Победоносный капитализм, сокрушив своего идеологического врага, снова во всей красе обнаруживает свои родимые пятна и противоречия. Либеральный «конец истории», возвещённый Фукуямой, так и не наступил, мир по-прежнему расколот, дисгармоничен и конфликтен. В отсутствие коммунистической альтернативы протест против глобального капитализма принимает иные, весьма уродливые и, в общем-то, тупиковые формы — от «правого популизма» в Европе и США до радикального исламизма на Ближнем Востоке. Всё более вопиющим становится противоречие между усиливающейся глобализацией и сохраняющимися социальными и национально-культурными барьерами.

В этих условиях потребность в обновлённой глобальной коммунистической альтернативе становится всё более настоятельной. А чтобы такая альтернатива возникла, необходимо адекватное и беспристрастное осмысление советского опыта и его неудач — прежде всего самими коммунистами. Поэтому 7 ноября — это не ностальгическая дата, обращённая к событиям столетней давности, а напоминание о том, что битва за будущее человечества продолжается.